После Саратова: рижские впечатления С.Л. Франка

А.А. Гапоненков

Ранней весной 1928 года С.Л. Франк читал публичные лекции в городах Прибалтики, организованные Русским просветительным обществом: «Наука о чудесах», «О смысле жизни», «Религиозные основы общественности», «Кризис миросозерцания и судьба России». Он приехал в Ригу 29 февраля и поселился в квартире, сообщив жене Татьяне Сергеевне: «Тут, конечно, настоящая провинциальная Россия; квартира, как самая плохенькая и убогая саратовская. <…> Сейчас не могу описать впечатлений; голова идет кругом, да я еще ничего не видал. Кажется, как будто попал в Саратов и сижу у какого- нибудь саратовского обывателя». 2 марта Франк высказался по-другому: «Здесь у меня хорошие впечатления.

Рига – прекрасный русский губернский город, много лучше Саратова. Но главное – русские. Как здесь относятся ко мне и вообще к русским ученым – немножко даст почувствовать, как было бы, если бы мы оставались в России в прежнем положении». Ассоциация эта не случайная и, по-видимому, объясняется не только пребыванием супругов в губернском городе Саратове в 1917–1921 гг., теми трудностями, с которыми они столкнулись. В 1910-е годы многие гости Саратова, увидев его прямые улицы, по преданию прочерченные на новом плане города самим Александром I, немецкую архитектуру, новую Соборную площадь с присутственными местами, лютеранской кирхой, двумя православными храмами, архиерейским корпусом, консерваторией, «Липками», упоминали Ригу.

Так, В.В. Розанов, проплыв на волжском пароходе «Гоголь» пароходного общества «Самолет» и побывав в Саратове в 1908 г., в путевых очерках «Русский Нил» писал: «В самом деле, это столица нижней Волги. Едва мы сошли на берег, как впечатления именно столицы пахнули на нас. Чистота и ширина улиц, прекраснейшие здания, общая оживленность, роскошнейший городской сад, полный интеллигентного люда, – все это что-то несравнимо не только с другими приволжскими городами, но и с такими огромными средоточиями волжской жизни, как Нижний Новгород в Казань. Из всех русских городов, виденных мною, он мне всего более напомнил Ригу, но только это чисто русский город, "по-рижски" устроившийся. И в этой подобранности и величайших усилиях стать "европейским", кажется, большую роль сыграли богатые литературные и общественные традиции Саратова. Это – родина Чернышевского, Пыпина и вообще "движения шестидесятых годов"...» Судьбе надо было распорядиться так, что Франку суждено будет именно здесь «вывариваться в большевистском котле и близко наблюдать стихийно-народную подоплеку русской революции», практическое воплощение нигилизма и утилитаризма «шестидесятников».

Розанов, сам провинциал, восхищавшийся особой энергией, которая дает великая река волжанам (по аналогии с Нилом для египтян), сделал акцент на «столичном» лоске Саратова, добавив, что он напоминает Ригу «в подобранности и в величайших усилиях стать “европейским”». Франк, москвич, в юности поживший и в Нижнем Новгороде, постоянно подчеркивал провинциальный характер Саратова (нашу книгу мы так и назвали «Философ в провинции»), и в эмиграции, помня о старой России, увидел «русские» черты Риги. Оба взгляда разделяет «бездна падения» русской революции и Гражданской войны, в годы которой и Саратов изменился почти до неузнаваемости, и Рига стала столицей независимого латышского государства, но сохранила «старый» русский уклад жизни, уничтоженный большевиками в метрополии. До 1917 г. по количеству жителей Саратов занимал 12-е место в империи (первое в Поволжье), Рига – 6-е место (после Петрограда, Москвы, Варшавы, Одессы и Лодзи).

И раньше, и позднее 1928 г. Франк, посещая города, некогда располагавшиеся в Российской империи (исключение – Белград с его «русской колонией»), будет отмечать их «русскость», а значит, привычный ему бытовой облик российского города, выделяя столичные и провинциальные черты. Вот, например, что он писал жене 25 сентября 1927 г. из Варшавы: «Варшава имеет красивые, столичные места, в общем же не много. Отличается от Саратова, хороший русский провинциальный город. Общий вид русский – дворники в высоких сапогах, фонари с номерами у домов, извозчики». Не преминул он добавить и об «обывательских» разговорах в «саратовском стиле», вспоминая «вечера у Зернова», ректора Саратовского университета. В Ревеле 7 марта 1928 г. Франк напомнил жене о барцевском доме: «Обстановка в квартире тоже совсем русская, старая – точно в вашем саратовском доме. Чисто и приятно. <…> Ревель – старинный немецкий городок, с крепостью на горе, но совсем обрусевший. Похож на Финляндию. <…> Русский дух и стиль соединяются с немецкой чистотой и культурностью».  14 марта 1930 г. Франк напишет Татьяне Сергеевне из Белграда: «Русская колония страшно провинциальна – напоминает саратовских обывателей: П.Б.<Струве> здесь с его талантами и знаниями пропадает». Как видим, Рига, Варшава, Белград, Ревель… и Саратов!

Но вернемся к Риге. 1 марта 1928 г. Франк сообщает жене: «Видел саратовскую Токареву, к<ото>рая тебе кланяется, она едет на Пасху в Саратов». Прочитав это в автографе (цитируемые нами письма еще не опубликованы), мне вспомнился большой портрет неизвестной мне «тети Шуры», который я видел в квартире Наталии Александровны Загрековой в доме на Советской, 30. Она называла так Александру Николаевну Токарёву, свою рижскую тетю. Портрет этот был написан берлинским русским художником Николаем Александровичем Загрековым, выпускником Боголюбовского рисовального училища и ВХУТЕМАСа, учеником Федора Корнеева, Алексея Карева, Петра Кончаловского и Ильи Машкова. В 1921 г. он уехал вместе с женой Гертрудой Галлер, дочерью саратовского врача-инфекциониста, сначала в Ригу, а затем в Берлин. Там он окончил Профессиональное училище искусства и ремесла под руководством профессора Гарольда Бенгена и преподавал в этом учебном заведении в 1925–1933 гг. до прихода к власти нацистов. Загреков стал ярким представителем европейского направления в искусстве 1920-х годов – «новой вещественности». Был ли он знаком с Франком, нам неизвестно, но, предположительно, все-таки был.

В Риге постоянно жил дядя Загрекова по матери Петр Петрович Токарёв (дворянин) – муж Александры Николаевны Токарёвой. Франк упоминает дважды именно её. В его письме от 5 марта 1928 г. находим: «Вчера обедал у Токаревой». Значит, неслучайная была встреча. Мне рассказывала Наталия Александровна, что портрет «тети Шуры» она привезла в Саратов из послевоенной Риги в память о брате. Она даже и не могла предполагать, что Николай Загреков после войны благополучно живет в Западном Берлине, в престижном районе Шпандау, в собственном доме. Русский художник подписывал свое имя Nikolaus Sagrekow, и многие знавшие его прежде соотечественники не могли идентифицировать его из-за буквы «S» в каталогах выставок и рецензиях. В 1986 г. он стал лауреатом «Золотой пальмовой ветви Европы» в знак особых заслуг перед европейским искусством. Скончался в 1992 г., пережив свою саратовскую сестру почти на один год. Так они и не встретились! Сейчас «Портрет тети Шуры» хранится в коллекции внучки Н.А. Загрековой –  Ольги Медведко, в Москве.

Еще один рижский сюжет связан с пьесой Михаила Булгакова. В том же письме от 2 мая 1928 г. Франк писал Татьяне Сергеевне: «А после лекции – к<ото>рая кончилась в половине 9 ^го – я пошел в русский театр по постоянному билету Тихоницкого и смотрел “Братьев Турбиных”. Труппа первоклассная, не хуже Художественного театра, и вещь прекрасная, т<ак> что я получил сильнейшие впечатления, и все время думал о детях и скорбел, что они не знают русского театра, в котором воскресает настоящая Россия. В Риге было бы хорошо жить, но надежд на это, увы, никаких, кажется, нет». Мало сохранилось сведений о театральных впечатлениях Франка. Тем более примечательно, что в этом письме высоко оценивается психологическая драма М. Булгакова «Дни Турбиных» (ее вторая редакция) в постановке рижского Театра русской драмы. Первое представление пьесы М. Булгакова «Семья Турбиных (Белая гвардия)» (Франк ошибочно называет «Братья Турбины») в этом театре состоялось в 1927 г. Режиссер – Рудольф Унгерн.  Роли исполняли: А.В. Турбин – Ю.И. Юровский, Николка – К. Токаржевич, Елена – Е.О. Бунчук, Тальберг – А.А. Волков, Мышлаевский – Ю. Яковлев, Шервинский – О.И. Рунич, Студзинский – М.П. Зацкой, Лариосик – В.Л. Ченгери. «Труппа первоклассная», «вещь прекрасная»!

В это же время пьеса М. Булгакова шла по всей Европе: Париж, Берлин, Прага, Варшава, Краков, Лодзь, Белосток, Бреславль, Лондон. Мхатовский спектакль Франк, конечно, не видел. Премьера пьесы в Москве прошла 5 октября 1926 г., но, вероятно, он слышал и читал в газетах о триумфальном успехе этой постановки МХАТа с новой плеядой актеров второго поколения театра. Отсюда сопоставление – «не хуже Художественного театра» (МХАТ работал по тексту третьей редакции «Дней Турбиных», менее «белогвардейской»). Как видим, рижский спектакль по пьесе М. Булгакова вызвал у Франка «сильнейшие впечатления» от воскресаемой на сцене «настоящей России».

Драма «Дни Турбиных» наполнена автобиографическими мотивами и символами: Дом, родной город – Киев, семья, братья и сестра, дело жизни – врачевание и военная служба, глубокие переживания персонажей и автора об исторической судьбе России, Гражданской войне, отношение к белому движению, украинству, Скоропадскому и Петлюре, красным, его разбившим. Художественный мир булгаковской пьесы завораживает зрителя лирико-символическим началом и глубоким психологизмом.

Франк не разделял идеи активных участников Белого движения. Среди философов страстными апологетами белых были И.А. Ильин и П.Б. Струве. Спор Франка со Струве по поводу «моральной правоты Белого движения» был очень принципиальным и на время охладил их дружбу. Франк с самого начала Гражданской войны в России понимал обреченность белых, их борьбы за право «умирать за родину». Можно лишь предполагать, что поэтизация интеллигентского круга Турбиных и одновременно понимание их исторической обреченности, бессилия были созвучны его представлениям о не отменимых «духовных источниках» большевизма, который глубоко укоренен в России. Поэтому с помощью вооруженной борьбы победить это явление русской жизни было невозможно. Франк отказывал признавать «моральную правоту» Белого движения и, как и М. Булгаков, ратовал за медленную эволюцию народного сознания, возвращение к христианским истокам жизни.

Рижские впечатления С.Л. Франка в письмах к жене приоткрывают неизвестные страницы его беженской жизни.